Общее понятие о функциях языка. Функции языка: фатическая, регулятивная, конативная

Магическая функция языка – самая древняя. Она возникла вместе с языком. В заклинаниях, которыми пользовались древние люди, чтобы умилостивить разбушевавшуюся стихию, привлечь удачу перед охотой, залечить рану и т. д. сохранялись обрядовые формулы, которым приписывалось магическое действие. На эти факты указывали такие выдающиеся лингвисты, как Р. Якобсон, К. Бюлер и др.

Проявление магической функции слова в романе многообразно. От отправ-ления магических обрядов до специфики имяупотребления. Функция эта прояв-ляется, прежде всего, в принципиально другом, нежели в повседневном бытовом общении, отношении к слову. Стилистически и прагматически маркированная позиция в речи определяет своеобразие таких высказываний. В слове обнажаются «дремлющие» смыслы, о которых мы забываем в повседневном общении. Сказанное в сердцах: Да пропади ты пропадом! – разумеется, никакой магической функцией не наделено. Так, в романе Аннушка-чума произносит в адрес буфетчика Сокова – А ну тебя к лешему, скаред! Это бытовое использование просторечного фразеологизма. Иное дело, это же выражение, произнесенное при других обстоятельствах. Например, в главе «Полет» Маргарита произносит в адрес нижнего жильца Николая Ивановича: - Ну, вас к чертовой матери! – что исполняется буквально. Что меняется? Ситуация и статус характеристики говорящего.

Это означает, что для того, чтобы эта функция языка активизировалась, необходимо соблюдение определенных условий в отправлении речевых актов.

В финале романа Мастер кричит в пустоту, усиливающую эхо, окружавшую тысячи лун Пилата, сидевшего в ожидании прощения:

– Свободен! Свободен! Он ждет тебя!

Горы превратили голос Мастера в гром, и этот гром их разрушил. Проклятые скалистые стены упали. Осталась только площадка с каменным креслом. Над черной бездной, в которую ушли стены, загорелся необъятный город с царствующими над ним сверкающими идолами поверх пышно разросшегося за много тысяч лет лун садом. Прямо к этому саду протянулась долгожданная прокуратором лунная дорога, и первым по ней кинулся бежать остроухий пес. Человек в белом плаще кровавым подбоем поднялся с кресла и что-то прокричал хриплым, сорванным голосом. Нельзя было разобрать, плачет ли он или смеется и что он кричит. Видно было только, что вслед за своим верным стражем по лунной дороге стремительно побежал и он.

Прощение Пилата состоялось. Но почему именно мастеру дано право простить своего угаданного героя? Почему он использует для прощения героя именно эту речевую формулу? Причем он использует эту формулу непосредственного отправления речевого акта от первого лица? Почему эта фраза превращается в магический ключ ко всему роману?

Прощение смертных грехов и грехов вообще как сакральный акт осуществляется по особым правилам. Человек может прощать только свои обиды.

Но даже акт прощения личных обид – это особый коммуникативный акт. В христианской культуре даже на бытовом уровне он совершается по определенным правилам. Простить может один Бог, «яко благ и человеколюбец», или только Бог. Поэтому на просьбу «Прости меня», христиане обычно отвечают: «Бог простит», - в значении: «Кто я такой, чтобы прощать тебя, я всего лишь грешник!».

Даже на бытовом уровне речевой акт прощения достаточно ритуализирован. Он относится к так называемым конвенционально-символическим моделям вербального поведения: если ты совершил проступок, ты должен попросить прощения. Если ты попросишь прощения, тебя должны простить. В этом должен обнаруживается нравственный закон.

Выражение «Я прощаю тебя» в бытовой речи практически не используется. Мы избегаем прямых речевых актов в силу разных причин, заменяя их косвенными. На просьбу о прощении за какой-либо проступок или обиду чаще всего мы слышим в ответ косвенные высказывания, аннигилирующие вину обращающегося с просьбой о прощении и разрешающие ситуацию: Да ладно, чего уж…, Да я не сержусь…, Забудь об этом… и т. п.

Сакральный акт прощения особенно значим. Прощать (отпускать) грехи может только тот, у кого есть на то особые полномочия (рукоположенные священники, например, именем Господа отпускают грехи). Прощать человека, то есть освобождать его от ответственности за свои поступки, во власти высших сил, потому что это значит изменить не только судьбу прощаемого человека, это всегда вторжение в общий порядок вещей. Именно поэтому в романе эти фразы и обретают магическое звучание, влияя не только на судьбы героев. В них реализуется высший нравственный закон, гармонизирующий действительность.

Таким образом, совершить этот акт может только тот, кто наделен на то полномочиями. Отсюда формула, используемая Маргаритой: - Тебя прощают. Не будут больше подавать платок. Не Я прощаю, а Тебя прощают. Здесь явная отсылка к «ведомству» СВЕТА с его полномочиями.

В акте прощения или отпущения грехов проявляется милосердие и благость Бога, ибо, для того чтобы простить, необходимо пожалеть человека, испытать сострадание к нему. Это должен испытывать и тот, кто осуществляет акт прощения. Ровно это и происходит во время великого бала полнолуния и в финале романа. Однако полномочия для совершения этого акта прощения кающейся Фриды Маргарита получает от Воланда. Она прощает Фриду как королева бала, получившая право исполнения желания ценой самопожертвования, отказа от своего естества. Но этот сакральный акт прощения оказался успешным именно потому, что Маргарита сама пожалела и простила Фриду.

Мастер получает такое право как художник, творец, который «угадал». И в этом Мастер равен творцу, как и любой художник. Поэтому он кричит: «Свободен!», освобождая своего героя из векового плена и страданий. Это высказывание от первого лица: не Тебя прощают (кто-то прощает, не я), а Свободен! Это развертывается в полную речевую формулу как: - Я говорю тебе, что ты свободен!

Однако, отпуская Пилата по лунному лучу с Иешуа, вмешивающимся в фабулу произведения и прощающим своего палача, Мастер как бы реализует уже задуманное и решенное не только им. «Ведомства» произвольно вмешиваются в развязку уже написанного произведения – романа о Понтии Пилате. Замысел и концепция всего романа, таким образом, втягиваются в сферу сакрально-магического действа.

Второе правило успешности коммуникативного акта прощения – вина должна быть осознана и искуплена страданием.

Причем, страдание не должно превышать меры вины. Аллегория в виде чаши весов абсолютно точно отражает сущность этой закономерности. Фрида искупила нравственными муками свою вину, причем, видно, что она искренне раскаивается в содеянном. Именно этим она и выделяется из гостей Воланда. Важнейшее условие – раскаяние виновного.

Следующее правило заключается в том, что на длительность наказания влияет сознательность проступка, преступления. С грешников, грешащих по формуле «ведают, что творят», спрос особый. Пилат искупил неимоверной длительностью нравственных мучений свое малодушие как сознательный выбор. Он, конечно же, понял, кого отправляет на казнь, и отправил… Но мера страданий наполнила чашу до краев, другая чаша весов встала напротив. Счета оплачены.

Заклинания, заговоры, церковные и иные обряды, молитвы, клятвы – это все речевые жанры, непосредственно представляющие собой магические действия.

– Гори, гори, прежняя жизнь! Гори, страдание! – кричала Маргарита.

Это поэтически метафорическое заклинание характеризуется вместе с тем обрядовой магической силой, способствующей реализации желания. Что характерно, слова эти произносятся над огнем (горит подвальчик Мастера, поджигаемый Азазелло), начальной стихией, используемым в самых различных магических ритуалах.

Магическое заклинание – Невидима! – используется Маргаритой в акте магического же преображения в ведьму. Вылетая из особняка, она становится невидимой для людей. Власть исполнять желания посредством слова она получает, согласившись исполнить роль хозяйки бала.

В подобных речевых жанрах функция исполнения желаний посредством специальных магических речевых формул – одна из самых архаичных в языке. Заклинания древними людьми стихий огня, воды, ветра и пр. были самыми древними речевыми магическими актами. Все народные сказки, легенды полны примеров такого использования слова. «По щучьему велению по моему хотению!», «Повернись избушка к лесу задом ко мне передом!», «А-ну, скатерть-самобранка, попотчуй!» и т.д. Это свидетельства совершенно другого отношения к слову. В основе его лежит неколебимая вера в могущество слова и иерархия степеней посвящения. Посвященным слово открывает все степени могущества.

Так, магическая формула, произнесенная князем тьмы, и входящая в праздничный тост «за бытие!»: «Да сбудется же это!», - характерный пример такого использования слова. Такое пожелание равно констатации факта. Власть над духами и материей подкрепляется властью над словом. Не случайна такая речевая характеристика Воланда, как «внушительный» тон. Нет такого пожелания или даже «совета», которые не были бы материализованы в ту же секунду, поэтому герой немногословен…

Все магические обрядовые действия представлены ритуальным коммуникативным поведением. В ритуальном поведении нет и не может быть мелочей. Важно все: кто говорит, что говорит, какое занимает место по отношению к соучастникам ритуала, даже какое место занимает в пространстве, кого призывает в свидетели и помощники. Призываем ли мы силы света или тьмы, - именно это влияет на последствия и результаты вербальных действий.

Черт меня побери!, сказанное в сердцах Прохором Петровичем и Римским, вызывает магический эффект призывания нечистой силы, что, кстати, полностью соответствует и религиозной точки зрения на этот предмет. Как уже говорилось в главе «Воланд», Чертыхательство становится яркой языковой приметой ранних лет советской власти – периода активного богоборчества. Это постоянное поминание нечистых духов, в том числе и провоцирует их появление на Патриарших в час весеннего жаркого заката.

Магическая языковая формула, включенная в ритуал и произнесенная по соответствующим правилам, меняет действительность. Могущество и потенциал слова до сих пор до конца не исследован. В какой степени меняется действительность – вот вопрос, но то, что это происходит, не вызывает сомнений. Даже в простых повседневных коммуникативных актах – благодарении, просьбах, признаниях, извинениях и пр. отчасти присутствует магия. Что значит «спасибо»? Редуцированное Спаси Бог! То есть, произнося это, мы призываем высшие силы охранять человека, оказавшего нам услугу, сделавшего доброе дело.

Так бал полнолуния в романе состоит из многочисленных ритуалов, в которых много магических формул, используемых в собственно магических целях и действиях.

Магия слова проявляется в назывании по имени. Одного окрика «Фрида!» было достаточно, чтобы грешница явилась к Маргарите. В бытовом представлении, в приметах, поверьях, упоминание по имени ощущается адресатом или тем, о ком говорят, на расстоянии – икает, уши горят и т. д.

Разлученные возлюбленные «слышат» друг друга, обращаются друг к другу на расстоянии. Мгновенно на зов откликается нечистая сила. Помимо Прохора Петровича, целый день чертыхался Римский и «накликал» – само это слово с прозрачной семантикой.

Магическая функция языка проявляется и в древнем приветствии, которое использует Азазелло, посещая подвальчик Мастера после бальной ночи. «Мир вам» - это не просто учтивое приветствие, широко используемое в древневосточных странах. Это то же время и формула заклятия: «Я пришел с миром», «Я желаю вам мира», при этом слово «мир» включает следующие семы: согласие, лад, отсутствие войны, ссоры, покой, спокойствие, единодушие, приязнь, полюбовный союз. (Словарь русского речевого этикета. Сост. А. Г. Балакай. – М., 2001. – С. 275).

Это приветственное выражение упоминается в евангелиях.

Иисус Христос напутствовал апостолов: «И входя в дом, приветствуйте его, говоря: мир дому сему; и если дом будет достоин, то мир ваш придет на него; если же не будет достоин, то мир ваш к вам возвратится» (Мф., X; 12, 13)

«В тот же первый день недели, вечером, когда двери дома, где собирались ученики Его были заперты, из опасения от Иудеев, пришел Иисус, и стал посреди, и говорит им: мир вам! (Иоанн., XX; 19).

Другим обращением-заклятием является обращение Иешуа «Добрый человек». Оно известно с древних времен. Когда мы произносим подобные обращения в адрес неизвестного лица (мил человек, милейший, любезный), мы воздействуем на коммуникативного партнера суггестивно. Мы как бы просим, заклинаем его быть добрым. Магический прием в данном случае состоит в эмоциональном воздействии на собеседника, адресата речи. После такого обращения именно эмоционально трудно быть грубым, тем более жестоким. Не случайно крик о помощи: Люди добрые, помогите! – включает именно этот механизм эмоционального воздействия.

Человек со связанными руками несколько подался вперед и начал говорить:

Добрый человек! Поверь мне…

Помимо отдельных реплик и речевых формул магического свойства, в романе есть текстовые фрагменты, обладающие необыкновенной силой суггестии. Это роман о Понтии Пилате, обладающий способностью структурировать вокруг себя действительность, влиять на судьбы героев (Мастер, Маргарита, Бездомный), «приносить сюрпризы».

Как мы видим, магическая функция языка реализуется в романе в различных аспектах, в различных речевых жанрах и различных ситуациях. От собственно магических действий, осуществляемых посредством слова, до развернутых магических текстов.

В сообщениях, сосредоточенных на адресате, на первый план выходит функция регуляции его поведения (путем побуждения к действию, к ответу на вопрос, путем запрета действия, путем сообщения информации с целью изменить намерения адресата совершить определенное действие и т. п.) У Якобсона эта функция называется по-разному: конативная (англ. - способность к волевому движению) или апеллятивная (лат. обращаться, призывать, склонять к действию); иногда ее же называют призывно-побудительная или волюнтативная (лат. воля, желание, хотение) функция.

Фатическая (контактно-устанавливаемая) функция. Цель - наладить контакт, завязать знакомство, продолжить его. Фатическая функция в основном реализуется в приветствиях, поздравлениях, умении вести светскую беседу.

Конативная функция речи — выражение в речи говорящего его установки на адресата (слушающего), стремления на него воздействовать, формировать определенный характер взаимоотношений.

Функции языка: эмотивная, эстетическая, магическая, метаязыковая.

Эмотивная функция языка. Проявляется, если в высказывании прямо выражено субъективное отношение к тому, о чем говорится, то есть главная цель этого сообщения - эмоционально реализоваться. Эмоциональный эффект реализуется с помощью: интонаций, междометий речи, использование слов с коннотацией.

Коннотация - это дополнительные эмоциональные оценки в значении слов.

Денотат - это предметное значение слова. Денотат указывает на то, что это слово означает.

Эстетическая (поэтическая, прозаичная) функция. Функция связана с внимательным отношением к сообщению ради самого сообщения. Особенности этой функции: она разрушает автоматизм повседневной речи, привносит слова, которые не лежат на поверхности речевого сознания, поэтому речь становится яркой, свежей, непредсказуемой.

Магическая (заклинательная) функция. Это частный случай релятивной функции с той разницей, что адресатом выступают не люди, а высшие силы. Проявление этой функции - табу, молитвы, клятвы, обеты. Неконвенциальная трактовка языкового знака, согласно которому слово (имя вещи) сращивается с вещью.

Метаязыковая (языковой комментарий) функция. Связана с какими-либо трудностями в общении, когда требуется речевой комментарий.

Мухамедьянова Г.Н. 1 , Абуталипова Э.Н. 2

1 ORCID: 0000-0002-0258-1131, Кандидат филологических наук, доцент кафедры иностранных языков, зам.декана педагогического факультета, Сибайский институт (филиал) Башкирского государственного университета, г.Сибай, Россия,
2 ORCID:0000-0001-8433-6123, Кандидат психологических наук, зав.кафедрой коррекционной педагогики, Институт развития образования Республики Башкортостан, г. Уфа, Россия

ТАБУ И ЭВФЕМИЯ КАК ПРОЯВЛЕНИЕ МАГИЧЕСКОЙ ФУНКЦИИ ЯЗЫКА (НА МАТЕРИАЛЕ НЕМЕЦКОГО, РУССКОГО И БАШКИРСКОГО ЯЗЫКОВ)

Аннотация

Статья посвящена вопросу соотнесения идеи магической и семантической функции языка. Собранные и изученные в ходе сопоставительного анализа фактические материалы иллюстрируют наличие незримой связи , существовавшей в мотивах табуирования отдельных слов в древних и современных культурах . Вера в магические возможности слова наряду с мотивами психологического характера (с трах как эмоциональный интенсификатор табуирования ) во все времена выступала движущим фактором речевого поведения, способствующего ограничению в употреблении одних слов и возникновению новых способов обозначения. Универсальность рассматриваемых явлений подтверждается на основе анализ а древних и современных форм эвфемизмов на материале разноструктурных языков . Преемственность и цикличный характер процесса табуирования и эвфемизации определяет динамическое развитие словаря и общенациональной лексики.

Ключевые слова: вера, табу, табуирование, эвфемистические замены, эвфемизмы, сила слова, магическая функция слова, мировоззрение, культура, языковая универсалия.

Mukhamedjanova G.N. 1 , Abutalipova E.N. 2

1 ORCID: 0000-0002-0258-1131, Candidate of Philological Sciences, Associate Professor at the Department of Foreign Languages, Dean of the Faculty of Pedagogy, Sibai Institute (branch) of Baschkire State University, Sibay, Russia,
2 ORCID:0000-0001-8433-6123, Candidate of Pedagogic Sciences, Head of the Department of Correctional Pedagogy of the Bashkir Institute of Education Development, Ufa, Russia

TABOO AND EUPHEMISM AS MANIFESTATIONS OF THE MAGIC FUNCTION OF A LANGUAGE (ON THE MATERIAL OF GERMAN, RUSSIAN AND BASHKIRIAN LANGUAGES)

Abstract

The article is devoted to the question of correlating the idea of magical and semantic functions of a language. Factual materials collected and studied in the course of comparative analysis illustrate the existence of an invisible link in the motives of tabooing separate words in ancient and modern cultures. Belief in magical possibilities of a word along with the motives of psychological character (fear as an emotional intensifier of tabooing) has always been a driving factor of verbal behavior contributing to the limitation of use of certain words and the emergence of new ways of notation. The universality of the phenomena under consideration is confirmed by the analysis of ancient and modern forms of euphemisms on the material of differently structured languages. Continuity and cyclical nature of taboos and euphemization processes predetermine dynamic development of a vocabulary and the nationwide lexis.

Keywords: belief, taboo, tabooing, euphemistic substitutions, euphemisms, word strength, magic word function, worldview, culture, linguistic universals.

Введение / Introduction

В истории развития человеческой речи язык выполнял две диаметрально противоположные функции: собственно семантическую и магическую. Большая часть того, что знает человек о мире, связано с использованием семантической функции языка. Благодаря языку осуществляется накопление и усвоение опыта, выработанного за большой период времени, преемственность человеческой культуры. Семантическая функция языка присутствует на всех этапах развития человеческой речи: без нее речь просто не может существовать. Вместе с тем существуют основания полагать, что магическая функция языка, которая имела доминирующее влияние на ранних ступенях развития общества, определяет развитие словотворческого процесса и на современном этапе развития, выступая инструментом воздействия на человека.

Задача данной статьи / The aim of this study – проанализировать древние и современные формы табу, иллюстрирующие веру в магическую функцию слова, отражающую тесную связь между явлениями табу и эвфемией и универсальный динамичный характер данного лингвистического феномена.

Material and methods / Материалы и методы исследования . Для решения поставленной задачи исследования были использованы методы наблюдения, дистрибутивного, компонентного анализа, лексикографического отбора, сопоставительно-описательный метод.

Материалом исследования послужили лексические единицы, полученные в результате сплошной выборки из толковых, фразеологических, и других лексикографических источников, а также записи устной речи.

Корреляционный анализ эвфемизмов / Correlation analysis of euphemisms.

Если мы посмотрим на развитие человеческой речи, то обнаружим, что в примитивных сообществах слова наделялись особой чудодейственной силой, способной оказывать влияние на судьбу человека. Произнести слово означало фактически повлиять на жизнь того или иного человека. Согласно этому поверью, слова доброго пожелания и благословения привлекают на того, кому оно адресовано, счастье и благополучие, и наоборот, слова проклятия или оброненные в сердцах негативные пожелания влекут за собой различные болезни, беды и даже смерть. Не зная причин многих болезней, первобытный человек объяснял их тем, что на ребенка пал дурной глаз. У многих народов была выработана целая система мер, якобы способных защитить от влияния таинственных сил, скрываемых за словом. Считалось, что способностью сглаза обладал любой человек, поэтому глядя на ребенка нельзя было хвалить его, отмечать его положительные качества. Если же при ребенке произносились похвальные речи, непременно следовало добавить «как бы не сглазить» (ср. баш .: «кγз теймə h ен ») и при этом трижды сплюнуть. Как отмечается в исследованиях А.Н.Афанасьева, по представлениям древних, «слюна и дуновение, будучи символами дождя и ветра, обладают магическими свойствами, способными защитить от болезней и оградить от сил зла» .

Вера в магические свойства слова на ранней стадии развития общества определила процесс табуирования, послужившего причиной возникновения древнейших форм эвфемизмов. Считалось, что при произнесении запретного слова человек рискует вызвать на себя все губительные последствия, изначально заложенные в нем при активном вмешательстве сверхъестественных сил. Слова, которые считались опасными для человека, исключались из речевого обихода. Вместо запретных слов привлекались «подставные» слова, которым приписывались свойства защиты от негативного воздействия внешних сил. Часть таких иносказательных обозначений впоследствии становится исключительными для них названиями. К таким случаям относится общеславянское medụed ь – «медведь» (буквально – «медоед»), вытеснившее индоевропейское наименование медведя (греч. arktos , лат. ursus и т.п.). Этой же причиной объясняется возникновение немецкого обозначения B ä r (собственно – «коричневый»). В лексической системе башкирского языка обнаруживаются вторичные обозначения, образованные на основе выделения внешнего признака – ялбыр («лохматый», «мохнатый»), яçы табан (яçы – «широкий», «плоский», табан – «стопа», «ступня»), салыш табан (салыш – «кривая», табан – «стопа», «ступня»), тайыш табан («косолапый»), салыш аяk («косолапый»), сонтой kойроk («короткий хвост»).

Эвфемистической замене подвергались обозначения земноводных, а также особей животного мира, не представляющих серьезной угрозы для человека – насекомых, птиц, рыб, мелких грызунов. К примеру, для обозначения мыши привлекались обобщающие формы номинации поганка, гадина, гнус. В немецком языке во избежание прямого упоминания слова «мышь» использовалось обозначение der Bodenl ä ufer («бегущая по полу»), а слово «змея» (древнегерм. slango , лат. serpens ) – нем. Schlange , первоначально означало «ползущий», позднее заменялось определениями die Kriechende , die Gr ü ne ; известно также наименование Leder «кожа». Русское слово «змея» произведено от «земля» , то есть «земная» . В сознании носителей русского языка слово «змея» воссоздавало комплекс ассоциаций по внешним представлениям – ползучая, земляная, идущая на брюхе, зеленая . В башкирском языке для обозначения змеи привлекались обозначения, образованные на основе ассоциативного сходства данного пресмыкающегося по внешнему признаку – kамсы («плеть», «хлыст»), майлы kайыш («масляный ремень»), озон еп («длинная нить»), озон kорт («длинный червь»), ялтыр («блестящий»), ялтыр /майлы kайыш («блестящий / масляный ремень»), а единицы kыштыр, шыптыр (производные от «скрести», «шуршать») служили заменой слову «мышь». Иллюстрацией эвфемистической замены отдельных наименований особей животного мира на основе поляризации значения табуируемого слова могут служить крыска (вместо «крыса»), Sch ö nes Dingel вместо «ласка» в немецком языке .

Наличие табу стало важной чертой речевого поведения, характерного не только для культур архаичного типа, но и для гораздо более высокоразвитых. До сих пор, говоря о чем-то мы опасливо добавляем: «чтобы не сглазить», как бы предполагая, что наши слова могут вызвать нежелательные или неприятные последствия. В ряде случаев эти словесные формы сопровождаются соответствующим языковой ситуации действием, призванным защите от негативных последствий своих слов (постукивание по дереву, сплевывание и др.). Исследования в области психологии подтверждают, что «выполнение такого рода ритуалов оказывают благоприятное психологическое воздействие на людей, даже если они не несут особой смысловой нагрузки и носят традиционный характер» .

Для носителей русского языка традиционно пожелание благополучия в положительной форме: в добрый час»/ «в добрый путь». Сходная тенденция прослеживается на материале башкирского языка.: «хəйерле сəғəттə бул h ын / «юлың уң бул h ын «в добрый путь»). В немецком языке сохранилось выражение « Weidmanns Heil ! » как остаточное действие существовавшего некогда обычая пожелания удачной охоты. По представлению древних германских племен большой палец руки обладал магической силой, защищающей от воздействия духов зла. Данное поверье послужило источником возникновения известного выражения Ich dr ü cke Ihnen / dir den / die Daumen ! в качестве пожелания успеха и удачи в делах .

Номинативные возможности языка не ограничиваются упомянутыми способами эвфемистической замены табуируемого объекта. Каждая единица несет в себе дополнительную языковую информацию, отражая специфику национального мировоззрения.

Заключение / Conclusion

В настоящее время язык сохраняет воздействующие на человеческое сознание свойства, обнаруживая незримое сходство с магией слова в древности. Магическая функция языка на современном этапе развития общества проявляется в его способности оказывать психологическое воздействие как на отдельного человека, так и на целую группу лиц. В зависимости от установки адресанта речи и с учетом ряда сопутствующих языковой ситуации факторов, слово оказывается могущественным инструментом, способным оказать как положительное (лечебное, мобилизующее внутренние ресурсы организма человека), так и неблагоприятное воздействие на человека. Если с этой точки зрения посмотреть на значение языка и речи для человека, становится очевидным тот факт, что слово, будучи отражением различных мировоззрений и настроений как отдельных индивидов, так и целых социальных групп, равносильно действию.

Рассмотренные выше языковые и речевые функции являются универсальными, т. е. их проявления наблюдаются во всех языках мира. По-другому обстоит дело с этнической функцией языка: это феномен заметный, но не обязательный. Этноконсолидирующая функция является во многом символической, она создается не употреблением языка, а отношением людей к языку, национально-культурной идеологией. В реальности процессы формирования этносов могут не совпадать с процессами дифференциации и интеграции языков [16 ]. Этническая и языковая карты мира также далеко не совпадают (см. с. 89-94, 101-103, 117-120), поэтому симметрия "один народ - один свой и отдельный язык" не является правилом или самым частым случаем. Во множестве ситуаций народ говорит на двух или нескольких языках, причем некоторые из языков используются и другими народами; во многих других случаях народ говорит на том же языке, на котором говорят другие соседние и/или несоседние народы.

Исследователь языков американских индейцев Делл Хаймс в этой связи писал: "Вероятно, наше мышление чересчур окрашено европейским языковым национализмом XIX в., чтобы мы могли заметить, что далеко не все языки имеют статус символа, необходимого для единства группы. Племя фульнио в Бразилии в течение трех столетий поддерживало свое единство, потеряв свои земли, но сохранив свой язык и главные обычаи, а гуайкери в Венесуэле достигли того же самого сохранением своей системы отношений собственности. На протяжении нескольких поколений у них не было и следа особого языка и религии" (Новое в лингвистике. Вып. 7. Социолингвистика 1975, 65).

Африканисты, изучая регионы, в которых языков меньше, чем этносов, т. е. ситуации, в которых имеет место ассимиляция по языку, указывают, что это "совсем не всегда тождественно этнической ассимиляции" (Виноградов, Коваль, Порхомовский 1984, 47).

Вместе с тем в современном мире, особенно в постиндустриальных обществах, ширится стремление народов сохранить, иногда возродить свой язык - как живое свидетельство и естественную почву культурно-духовной самобытности (см. с. 98-100; см. также статью Г. В. Степанова "Национальный язык" в ЛЭС 1990).

^ Магическая, заклинательная функция речи

Якобсон считал магическую функцию частным случаем призывно-побудительной, с той разницей, что в случае словесной магии адресат речи - это не человек, а высшие силы. К проявлениям магической функции относятся табу, табуистические замены (см. с. 133-134, 144-148), а также обеты молчания в некоторых религиозных традициях; заговоры, молитвы, клятвы, в том числе божба и присяга; в религиях Писания - священные тексты, т.е. тексты, которым приписывается божественное происхождение: может считаться, например, что они были внушены, продиктованы или написаны высшей силой. Общей чертой отношения к слову как к магической силе является неконвенциональная трактовка языкового знака, т. е. представление о том, что слово - это не условное обозначение некоторого предмета, а его часть, поэтому, например, произнесение ритуального имени может вызывать присутствие того, кто им назван, а ошибиться в словесном ритуале - это обидеть, прогневать или навредить высшим силам.

Нередко имя выступало как оберег , т.е. как амулет или заклинание, оберегающее от несчастья.

Апокриф "Семьдесят имен Богу" (рукопись XVI-XVII вв. Иосифо-Волоколамского монастыря) советовал для самообороны записать, выучить и носить с собою 70 "имен"(символических и метафорических наименований) Христа и 70 "имен"Богородицы: "Сиа знамениа егда видиши и сиа имена егда прочитаеши непобежден будеши в рати и от всех враг избавлен будеши и от напрасния смерти и от страха нощнаго и от действа сотонина... А се имена господня числом 70. Да еже их имат и носить с собою честно от всякаго зла избавлен будет власть, сила, слово, живот, милость ..." (цит. с графическими упрощениями по изданию: Тихонравов Н. С. Памятники отреченной литературы. - СПб. Т. 2, С. 339).

В древности, выбирая имя родившемуся ребенку, человек нередко как бы играл с духами в прятки: то он хранил в тайне "настоящее" имя (и ребенок вырастал под другим, не "секретным" именем); то нарекали детей названиями животных, рыб, растений; то давали "худое имя" - чтобы злые духи не видели в его носителе ценной добычи. Такое имя-оберег получил при рождении будущий пророк, основатель зороастризма Заратуштра (Заратустра): на авестийском языке слово Заратуштра означало "староверблюдный".

Сознание, верящее в магию слова, не только мирится с непонятным и темным в магических текстах, но даже нуждается в смысловой непрозрачности ключевых формул (см. с. 72-75, 83-85).

Неконвенциональное восприятие знака, как и вера в возможность словесной магии, относится к явлениям правополушарной природы. Неконвенциональная трактовка знака близка к эстетическому восприятию слова (см. с. 21-23, 72-75). Неконвенциональное понимание слова известно в детской психологии: "слово отождествляется с вещью" (К. И. Чуковский) - например, дошкольник может считать, что в предложении Там стояло два стула и один стол всего три слова или что слово конфета - сладкое.

Неконвенциональная трактовка знака в целом близка также некоторым философским и культурологическим концепциям, верящим в содержательную неисчерпаемость слова и в определяющее воздействие языка на мировосприятие или этническую психологию, например таким, как античная теория "фюсей" (от греч. physis - природа), согласно которой имя вещи соответствует ее "природе"; как идеи В. фон Гумбольдта и А. А. Потебни и их развитие в теория "лингвистической относительности" Э. Сепира и Б. Уорфа (см. с. 63-66); идеи лингвистической философии Л. Витгенштейна и Дж. Мура о "вине" и "недугах" языка как источнике человеческих заблуждений и псевдопроблем; как философская герменевтика, которая истинным познанием считает "вслушивание в язык" и видит в языке "самое интимное лоно культуры", "дом бытия" (М. Хайдеггер).

Все известные в истории культурные ареалы сохраняют в той или иной мере традиции религиозно-магического сознания. Поэтому магическая функция речи универсальна, хотя конкретные ее проявления в языках мира бесконечно разнообразны и удивительны. Нередко момент собственно магии уже выветрился (ср. русск. спасибо из спаси Бог ), в других случаях - вполне ощутим, например: не к ночи будь помянут, не говори под руку, не тем будь помянут, не каркай - беду накличешь , белорусск. каб не прагаварыць и т. п.

Неожиданность (для современного сознания) следов словесной магии связана с тем, что в глубине человеческой психики полярные сущности могут отождествляться или взаимозаменяться (жизнь и смерть, добро и зло, начало и конец, смех и плач и т. д.). Амбивалентность символики бессознательного приводила к тому, что осуждение оборачивалось восхвалением, пожелание неудачи считалось условием успеха (ср. ни пуха на пера и т. д. Поэтому магические формулы, имевшие конечной целью положительный результат (плодородие, здоровье), часто строились как проклятие и брань. В ряде традиций известно ритуальное сквернословие в свадебных и сельскохозяйственных обрядах. К обрядовым заклинаниям восходят некоторые бранные выражения (Успенский 1983). С другой стороны, сама живучесть ругательств объяснялась Бахтиным древней амбивалентностью сквернословия: в глубинах народного подсознания это не только хула и уничижение, но и хвала и возвышение (Бахтин 1990, 177-216). Д. С. Лихачев, наблюдая проявления магической функции в воровском арго, связывал ее с эмоционально-экспрессивной насыщенностью и общей атавистичностью воровской речи (Лихачев 1935, 64-75).

Язык и биологические семиотики: различия в функциональных возможностях.

Различия в составе функций языка людей и языков животных представлены в таблице.

1. Знак (+) указывает на ограниченную возможность осуществления данной функции. В частности, коммуникативные возможности языков животных ограничены содержанием кода (набора знаков, составляющих ту или иную биологическую систему связи): здесь нет "синтаксиса" и поэтому невозможны "тексты", составленные путем комбинирования знаков. Иная картина в коммуникации человека: язык позволяет говорящим хранить информацию не только в коде (словах и грамматических формах), но и в текстах, т. е. в устных и письменных высказываниях на языке (см. с. 15-17).

2. Под "биологической функцией" понимается биологическая (физиологическая) релевантность некоторых явлений в коммуникации животных (см. с. 9-13 и подробно Степанов 1971).

^ Своеобразие языка как общественного явления

С точки зрения семиотики язык - уникальная, но не единственная знаковая система: он сопоставим с языком пчел, дорожной сигнализацией, алгоритмическим языком программирования. С точки зрения науки об обществе язык не имеет аналогов. Он не просто своеобразен - по ряду существенных признаков он отличается от всех общественных явлений.

1. Язык, сознание и социальный характер трудовой деятельности изначально взаимосвязаны и составляют фундамент человеческого своеобразия в биологическом виде Homo sapiens.

2. Наличие языка есть необходимое условие существования общества на всем протяжении истории человечества. Любое социальное явление в своем существовании ограничено в хронологическом отношении: оно не изначально в человеческом обществе и не вечно. Так, не всегда существовала, по мнению большинства специалистов, семья; не всегда были частная собственность, государство, деньги; не изначальны также различные формы общественного сознания - наука, право, искусство, мораль, религия. В отличие от неизначальных и/или преходящих явлений общественной жизни, язык изначален и будет существовать до тех пор, пока существует общество.

3. Наличие языка есть необходимое условие материального и духовного бытия во всех сферах социального пространства. Любое общественное явление в своем распространении ограничено определенным "местом", своим пространством. Разумеется, в обществе все взаимосвязано, однако, допустим, наука или производство не включают в себя (в качестве компонента, условия, предпосылки, средства и т. д.) искусство, а искусство не включает в себя науку или производство. Иное дело язык. Он - глобален, вездесущ. Сферы использования языка покрывают все мыслимое социальное пространство. Будучи важнейшим и основным средством общения, язык не отделим от всех и любых проявлений социального бытия человека.

4. Язык зависим и не зависим от общества. Глобальность языка, его включенность во все формы общественного бытия и общественного сознания порождают его надгрупповой и надклассовый характер. Однако надклассовость языка не означает его внесоциальности. Общество может быть разделенным на классы, но оно остается обществом, т. е. известным единством> сообщностью людей. В то время как развитие производства приводит к социальной дифференциации общества, язык выступает как его важнейший интегратор. Вместе с тем социальная структура общества и социолингвистическая дифференциация речевой практики говорящих находят известное отражение в языке. Общенародный язык социально неоднороден. Его социальная структура, т. е. состав и значимость социальных вариантов языка (профессиональная речь, жаргоны, просторечие, кастовые языки и т. п.), а также типы коммуникативных ситуация в данном обществе обусловлены социальной структурой общества. Однако, при всей возможной остроте классовых противоречий, социальные диалекты языка не становятся особыми языками.

5. Язык - это явление духовной культуры человечества, одна из форм общественного сознания (наряду с обыденным сознанием, моралью и правом, религиозным сознанием и искусством, идеологией, политикой, наукой). Своеобразие языка как формы общественного сознания состоит в том, что, во-первых, язык, наряду с психофизиологической способностью отражать мир, является предпосылкой общественного сознания; во-вторых, язык представляет собой семантический фундамент и универсальную оболочку разных форм общественного сознания. По своему содержанию семантическая система языка ближе всего к обыденному сознанию. Посредством языка осуществляется специфически человеческая форма передачи социального опыта (культурных норм и традиций, естественнонаучного и технологического знания).

6. Язык не относится к идеологическим или мировоззренческим формам общественного сознания (в отличие от права, морали, политики, философского, религиозного, художественного, обыденного сознания). Как сказал Иосиф Бродский в Нобелевской лекции, "язык... к этическому выбору не способен".

7. Язык сохраняет единство народа в его истории вопреки классовым барьерам и социальным катаклизмам.

8. Развитие языка в большей мере, чем развитие права, идеологии или искусства, независимое от социальной истории общества, хотя в конечном счете оно обусловлено и направлено именно социальной историей. Важно, однако, охарактеризовать меру этой независимости. Связь истории языка и истории общества очевидна: существуют особенности языка и языковых ситуаций, соответствующие определенным ступеням этнической и социальной истории. Так, можно говорить о своеобразии языков или языковых ситуаций в первобытных обществах, в средние века, в новое время (см. с. 144-151). Вполне очевидны также языковые последствия таких социальных потрясений, как революции, гражданские войны: смещаются границы диалектных явлений, нарушается прежний нормативно-стилистический уклад языка, обновляется политическая лексика и фразеология (см. с. 151-152). Однако в своей основе язык остается прежним, единым, что обеспечивает этническую и культурную непрерывность общества на всем протяжении его истории.

Своеобразие языка как общественного явления, по сути дела, коренится в его двух особенностях: во-первых, в универсальности языка как средства общения и, во-вторых, в том, что язык - это средство, а не содержание и не цель общения; семантическая оболочка общественного сознания, но не само содержание сознания. Язык по отношению к духовной культуре общества сопоставим со словарем по отношению ко всему разнообразию текстов, построенных на основе этого словаря. Один и тот же язык может быть средством выражения полярных идеологий, разноречивых философских концепций, бесчисленных вариантов житейской мудрости.

Итак, язык выступает как универсальное средство общения народа. Он сохраняет единство народа в исторической смене поколений и общественных формаций, вопреки социальным барьерам, - тем самым объединяя народ во времени, в географическом и социальном пространстве.

13. Магическая («заклинательная») функция языка и неконвенциональное (безусловное) отношение к знаку

Один из наиболее глубоких языковедов XX в. Р.О.Якобсон на основе теории коммуникативного акта определил систему функций языка и речи. Три из них являются универсальными, т.е. такими, которые присущи любым языкам во все исторические эпохи. Это, во-первых, функция сообщения информации, во-вторых, экспрессивно-эмотивная функция (выражение говорящим или пишущим своего отношения к тому, о чем он сообщает) и, в-третьих, призывно-побудительная функция, связанная с регуляцией поведения адресата сообщения (почему эту функцию иногда называют регулятивной). В качестве частного случая призывно-побудительной функции Якобсон называет магическую функцию, с той существенной разницей, что в случае словесной магии адресат речи – это не собеседник (грамматическое 2-е лицо), а неодушевленное или неведомое «3-е лицо», возможно, высшая сила: Пусть скорее сойдет этот ячмень, тьфу, тьфу, тьфу! (литовское заклинание, см.: Якобсон, 1975, 200).

К проявлениям магической функции речи относятся заговоры, проклятия, клятвы, в том числе божба и присяга; молитвы; магические «предсказания» с характерной гипотетической модальностью (ворожба, волхвование, пророчества, эсхатологические видения); «славословия» (доксология), адресованные высшим силам – обязательно содержащие возвеличивающие характеристики и специальные формулы восхваления – такие, как, например, Аллилуйа! (древнееврейск. ‘Восхваляйте Господа!’), Осанна! (грецизированный древнееврейский возглас со значением ‘Спаси же!’) или Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!); табу и табуистические замены; обеты молчания в некоторых религиозных традициях; в религиях Писания – священные тексты, т.е. тексты, которым приписывается божественное происхождение; можно считать, например, что они были созданы, внушены или продиктованы высшей силой.

Общей чертой отношения к слову как к магической силе является н е к о н в е н ц и о н а л ь н а я трактовка языкового знака, т.е. представление о том, что слово – это не условное обозначение некоторого предмета, а его ч а с т ь, поэтому, например, произнесение ритуального имени может вызывать присутствие того, кто им назван, а ошибиться в словесном ритуале – это обидеть, прогневать высшие силы или навредить им.

Истоки неконвенционального восприятия знака лежат не в изначальном фидеизме сознания, но в первичном синкретизме отражения мира в человеческой психике – это одна из фундаментальных особенностей дологического мышления. Таким было мышление первобытного человека. При этом дело не в отсутствии логики – просто эта логика и н а я. Рассказа о прошлом здесь достаточно, чтобы объяснить настоящее; сходные явления могут не просто сближаться, но отождествляться; следование во времени может пониматься как причинно-следственная связь, а имя вещи – как ее сущность. В наше время черты дологического мышления можно наблюдать у дошкольников. В частности, неконвенциональное понимание слова хорошо известно детской психологии: «слово отождествляется с вещью» (К. И. Чуковский) – например, первоклассник может считать, что в предложении Там стояло два стула и один стол всего три слова или что слово конфета – сладкое.

Отождествляя знак и обозначаемое, слово и предмет, имя вещи и сущность вещи, мифологическое сознание склонно приписывать слову те или иные трансцендентные (чудесные, сверхъестественные) свойства – такие, как магические возможности; чудесное («неземное» – божественное или, напротив, демоническое, адское, сатанинское) происхождение; святость (или, напротив, греховность); внятность потусторонним силам. В мифологическом сознании происходит ф е т и ш и з а ц и я имени божества или особо важных ритуальных формул: слову могут поклоняться как иконе, мощам или другим религиозным святыням. Само звучание или запись имени может представляться магическим актом – как обращенная к Богу просьба позволить, помочь, благословить. Ср. так называемую начинательную молитву («читаемую перед началом всякого доброго дела») в православии: Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

Представления о неконвенциональности знака в сакральном тексте создают характерную для религий Писания атмосферу особой, пристрастной чуткости к слову. Успешность религиозной практики (богоугодность обряда, внятность Богу молитвы, спасение души верующего) ставится в прямую зависимость от аутентичности сакрального текста; его искажение кощунственно и опасно для верующей души.

Вот характерный пример того, как люди средневековья могли воспринять исправление в ответственном конфессиональном тексте. В православном Символе веры читались такие слова: Верую… в Бога… рожденна, а не сотворенна. При патриархе Никоне (в середине XVII в.) был опущен противительный союз а, т.е. стало: Верую… в Бога рожденна, не сотворенна. Эта правка вызвала острейшее неприятие противников церковных реформ Никона (будущих старообрядцев). Они считали, что устранение союза а ведет к еретическому пониманию сущности Христа – как если бы он был сотворен. Один из защитников прежней формулы дьякон Федор писал: «И сию литеру а святий отцы Арию еретику яко копие острое в скверное его сердце воткнули… И кто хощет тому безумному Арию еретику друг быти, той, якоже хощет, отметает ту литеру а из Символа веры. Аз ниже помыслити того хощу и святых предания не разрушаю» (цит. по изданию: Субботин, 1881, 12). Ср. также оценку этого исправления иноком Авраамием: «Ты же смотри, яко по действу сатанинину едина литера весь мир убивает». Отчаявшись вернуть прежнее чтение Символа веры – с союзом а (церковнославянское название буквы а – «азъ»), старообрядцы грозили никонианам адом: «И за единой азъ, что ныне истребили из Символа, последующим вам быти всем во аде со Ариемь еретиком» (Субботин, 1885, 274).

Подобные факты, вызванные неконвенциональным восприятием сакрального знака, известны в истории разных религиозных традиций христианства. Например, в одном латинском сочинении XI–XII вв. употребление слова Deus, ‘Бог’ во множественном числе расценивалось как кощунственная уступка многобожию, а грамматика – как изобретение дьявола: «Не учит ли она разве склонять слово Бог во множественном числе?»

С неконвенциональным восприятием знака связаны боязнь переводов Писания на другой язык и вообще боязнь любых, даже чисто формальных, вариаций в выражении сакральных смыслов; требования особой точности при воспроизведении (устном или письменном) сакрального текста; отсюда, далее, повышенное внимание к орфоэпии, орфографии и даже каллиграфии. Неконвенциональная трактовка знака в Писании на практике приводила к консервативно-реставрационному подходу к религиозному тексту: исправление богослужебных книг по авторитетным древним спискам, толкование непонятных слов в лексиконах, орфографические правила и грамматики – все основные филологические усилия средневековых книжников были обращены в прошлое, к «святой старине», сохранить и воспроизвести которую они стремились (см. далее §100–101).

Вера в волшебные и священные слова связана с работой правого (в своей основе неречевого) полушария головного мозга. В отличие от левополушарных механизмов, обеспечивающих прием и передачу интеллектуально-логической и абстрактной информации, правое полушарие отвечает за чувственно-наглядную и эмоциональную сторону психической жизни человека. Бессознательные и неосознанные процессы также имеют правополушарную природу.

Таким образом, феномен неконвенционального восприятия знака является основным (элементарным) психолого-семиотическим механизмом, создающим самое возможность фидеистического отношения к языку (речи). Это то зерно, из которого вырастает вера в волшебные и святые слова. Безусловное (неконвенциональное) восприятие языкового знака в той или иной мере и форме определяет взаимоотношения языка, с одной стороны, и мифолого-религиозного сознания и конфессиональной практики – с другой.